Состоящий из двух корпусов интернат выглядел ветхим и запущенным. Раньше, похоже, вокруг территории стояла ограда, теперь же в высокой траве валялись лишь жалкие обломки. Зато имелась волейбольная площадка с обвисшей грязной сеткой. Никто в волейбол, конечно же, не играл, больные – человек двадцать, некоторые в инвалидных колясках – мирно прогуливались между корпусами, на одном из которых висела покосившаяся табличка «Общежитие». Вероятно, так здесь именовалось отделение свободного режима. А в другом корпусе, по идее, должно находиться отделение наблюдательного режима. Именно в общежитие и направилась Настя: насколько она помнила, больные, проживающие в таких отделениях, свободно выходят из интерната, могут гулять, уходить куда угодно и возвращаться когда заблагорассудится, навещать родственников и знакомых. Конечно, в каждом интернате свои порядки, есть такие, где выход за территорию разрешен только коллективно и в сопровождении медперсонала, а есть и другие, где царит полная свобода, сотрудников для осуществления должного присмотра не хватает, и на больных, в сущности, всем наплевать. Если Дмитрий Голиков жил именно здесь, то есть хоть какой-то шанс узнать о нем что-нибудь интересное. Если же его содержали в отделении наблюдательного режима, откуда свободно не выпускают, значит, в его жизни ничего не могло происходить, кроме собственно пребывания в интернате.

Прямо в дверях она столкнулась с симпатичной медсестрой в накинутой поверх униформы ветровке: после вчерашнего ливня заметно похолодало.

– Вы к кому? – спросила молодая женщина, глядя на Настю с нескрываемым подозрением.

– Мне нужен начмед. Не подскажете, где его кабинет?

– Это в главном корпусе, пойдемте, я покажу. Вы из собеса?

– Нет, я журналистка, – соврала Настя уже бог знает в который раз за последние дни. – А вы давно здесь работаете?

– Четвертый год, а что?

– Может быть, помните такого больного по фамилии Голиков?

– Так он же умер, – удивленно ответила медсестра. – Давно уже, года два назад примерно. Конечно, я его помню, я же к общежитию прикреплена, а он как раз здесь и жил. Зачем он вам?

Теперь в ее голосе подозрительность уступила место любопытству.

– У нас в общежитии всего тридцать пять человек находится, так что я всех знаю.

– Тогда, возможно, вы ответите на мои вопросы, – обрадовалась Настя. – Расскажите, каким он был.

Медсестра замялась и отвела глаза.

– Нет-нет, меня диагноз не интересует, – поспешила успокоить ее Настя. – Никаких медицинских подробностей. Просто каким он был, характер его, привычки. Уходил ли из интерната, если уходил, то куда, интересовался ли чем-нибудь. Может быть, его кто-то навещал? Родственники, друзья?

Она открыла молнию на сумке и вытащила один из нескольких приготовленных заранее конвертов. При виде конверта глаза медсестры оживленно блеснули.

– Ну, каким он был, – начала она задумчиво, – да никаким. Весь в себе, считал себя внуком фельдмаршала Кутузова и всем говорил, что пишет докторскую диссертацию о войне восемьсот двенадцатого года.

– Внуком или потомком? – уточнила Настя.

– Именно что внуком! И считал, что Кутузов еще жив и что он, Голиков то есть, ездит к деду на консультации по всяким там подробностям. Так-то он спокойный был, мирный. В светлые периоды гулять ходил, даже в лавке на ферме продукты покупал, то печеньице, то конфетки какие-нибудь недорогие. На пенсию по инвалидности не разгуляешься.

– А светлые периоды часто были?

– При мне – нет, редко очень, пожалуй, раза два в год, недельки по две, а то и меньше. Может, раньше почаще и подольше бывали. Болезнь же прогрессирует. Он вообще слабенький был, по сердцу часто в обычную больницу госпитализировали, ну и вообще… Кушал плохо, от еды отказывался. Худой, в чем только душа держалась!

– К нему кто-нибудь приезжал?

Девушка задумалась, пожала плечами.

– Не припомню.

– Может, забыли?

– Это вряд ли, – улыбнулась медсестра. – У нас такой контингент… Особенный. Никто к ним не приезжает, ведь чаще всего люди здесь оказываются именно потому, что за ними ухаживать некому. Или родственники не хотят с ними жить и вообще дело иметь. Половина больных – олигофрены-сиротки из детских домов, кто к ним приедет? Еще почти половина – переведены из стационара. Если их из психбольницы домой не забрали, то и навещать не станут. Конечно, бывают случаи, когда приезжают, бывают. Но редко-редко. И мы обычно такие случаи помним.

– А когда ваши больные умирают, где их хоронят?

– Если есть родственники, мы сообщаем им, а они уж сами решают. Если нет никого, то в обычном порядке, за счет государства. То есть не мы хороним, конечно. Мы сообщаем куда следует, решаем, в какой морг отправлять, в Вербицк, в Оружейное или в Макеевск, оттуда и забирают тело. А как там дальше – не наше дело.

– Голикова родственники забрали? Или за счет государства?

– Не знаю, – покачала головой медсестра. – Это вам действительно лучше у начмеда спросить, она здесь давно работает, все должна знать. А вы почему про Голикова спрашиваете?

– Да я, понимаете ли, пишу статью об одном преступнике, который вместе с Голиковым сидел. Вы же в курсе, что Голиков отсидел пятнадцать лет за убийство с изнасилованием?

– Конечно, мы все знали об этом.

– И говорят, что Голиков очень дружил с тем человеком. Вот я и подумала: а вдруг он сюда приезжал, навещал старого знакомого?

– А-а… – разочарованно протянула медсестра, очевидно, ожидавшая от Насти каких-то сенсационных открытий. – Ну, пойдемте, я вас к начмеду провожу.

Кабинет заместителя директора интерната по медицинской части располагался на первом этаже другого корпуса. Здесь режим был явно строже, все окна забраны решетками, двери запираются, внутри у входа сидел на обшарпанном стуле пожилой охранник, источающий сильный запах перегара. Начмед – немолодая, с усталым лицом и потухшими глазами женщина, встретила Настю неприветливо. В ход пошел еще один конверт, после чего разговор потек более плавно. Начмед позвонила и попросила принести из архива личное дело Голикова.

– Вам в руки не дам, – сурово предупредила она, – но на вопросы отвечу, если смогу.

– Просто расскажите, что вы помните о Дмитрии Голикове, – попросила Настя.

– Тихий, мирный больной, мы про таких говорим: «поведение упорядоченное». В состоянии ремиссии мог сам себя обслуживать, выходил за территорию, подолгу гулял, даже читал что-то. Телевизор любил смотреть. Вне ремиссии из комнаты почти не выходил. Что еще вам рассказать? Обычный больной.

– А другие заболевания, соматические, у него были?

– У нас без этого не бывает, – усмехнулась начмед. – Сами понимаете, какой контингент. Но точно я вам скажу, когда принесут личное дело.

– Его кто-нибудь навещал?

– Да, – кивнула врач, – вот его-то как раз и навещал один старик, хотя, в общем, это явление у нас нечастое. Но давно это было. Я старика того лет десять, наверное, не видела. Думаю, что умер, уж больно стар был.

– Что за старик? Родственник?

– Насколько я поняла – нет. Ума не приложу, откуда они знакомы и что у них могло быть общего. Старик интеллигентный, говорили, что чуть ли не профессор.

– Профессор чего? Истории? Это его Голиков считал своим дедушкой Кутузовым?

– Да нет. – Тонкие, иссеченные ранними морщинами губы врача тронула улыбка. – Кутузов у него был отдельно, Голиков его с этим профессором не путал. По крайней мере, на словах. А уж что он там на самом деле думал – нам знать не дано. Но в те годы он был более сохранным, чем перед смертью. Я, конечно, у Дмитрия спрашивала про его гостя, он говорил, что профессор по звероводству. Ну, бред же, согласитесь? Какие могут быть профессора в звероводстве? Да еще в нашем интернате…

Звероводство… Профессор… Совсем недавно Настя слышала эти два слова вместе.

– Голиков фамилию старика не называл?

– Называл вроде бы. Но я уже не вспомню. Столько лет прошло… У меня голова другим занята.